Синие кони размазывают по полу свои синие следы, Валентин посиневшими руками провожает коня через огромный коридор и сталкивается нос к носу с отцом. Опасный манёвр, защитник (мать, номер 2) не успевает вовремя перехватить атаку, Валентин получает партию ударов за проказы и дисквалифицируется в угол, чтобы через пару минут выглянуть, в любопытном порыве из-за него и опять уткнуться носом в грозящий кулак. Первый и последний урок, который так и не был усвоен мальчишкой, как бы с ним потом ни бились гувернантки с няньками, которых отец с матерью с конвейерной скоростью поставляли на дом. Валентин был первый, возможно, экспериментальный проект семьи Ленц – но не последний, что его, трехлетнего сорванца уже с внушительным стажем проказ, несомненно, радовало.
На правах старшего брата – звучит гордо, мальчик вырисовывает себе огромную медаль и корону на куске картона, режет, красит, клеит блестящие кружки, которые структурой и цветом весьма похожи на загранпаспорт отца - Валентин возглавляет скромную банду, защищает Джессамин в случае, если кто-то слишком строго смотрит или грозит пальцем, сам устраивает над сестрой шуточные суды, изображает привидения в простынях, успокаивает после испуга, рисует ей кошачьи усы для феста, приехавшего в Мюнхен, достает самые вкусные куски пирога. Валентин наслаждался своим детством и положением старшего брата, попутно внося в жизнь семьи немно-о-о-о-ожко пакости – не без помощи сестры, конечно. «Он ещё подрастёт и перебесится» - успокаивают родителей преподаватели, - «Способный, талантливый ребенок – не пропадёт». И если с последним утверждением ещё можно будет согласиться, то насчет «перебесится» случился небольшой провал.
Новый розовощекий образец, упакованный в пеленки как рождественский подарок, вызывает у Валентина с Джессамин скачок «взрослости», они, объединенные важным общим делом, заботятся об Эмбер – восьмилетний мальчишка принимает на себя чуть больше ответственности и выкрашивает ещё одну корону для младшей сестры, над которой всякий встречный кудахтает и рассыпается на радужные цветочки. С Эмберлинн не найти общего языка, как с Джесси, и это весьма усложняет дело - двум бушующим фантазиям всё ещё жизненно необходимы шалости, а маленький визжащий человечек удачно справляется только с ролью обузы.
Частный пансионат, куда направляют мальчика, вызывает у него дикую тоску – отвратительно всё, начиная с одноклассников и заканчивая строгими правилами, которым подчиниться, значит, противоречить самому себе. Валентин, создававший иллюзию общительности и души компании в семье, решает, что правильнее замкнуться в себе и ни с кем не иметь даже относительно дружественных отношений. Просидеть «от звонка до звонка» в одиночестве ему так и не удалось – стремление устроить из будней что-то веселое и пакостное зудило не только у Валентина, так что к окончанию обучения в пансионате Ленц обзаводится такими же достаточно двинутыми на голову друзьями и репутацией не самой лучшей - от шкодных мальчишек до невыносимых подростков было недалеко. Валентин не торопится к родителям в Кардифф (да, пап, отличная вышла карьера, нет, я не хочу заниматься такими делами), из всех возможных вариантов выбирает Мюнхенскую Академию Художеств и следующие пять лет вновь не напрягается, никак не контролируемый родителями.
Жизнь его напоминает одну сплошную шалость, в которой Валентин – главный зачинщик. Он выкручивается из обстоятельств (как состроить молящую мордочку в полицейском участке), меняется и переливается (из угрюмого нелюдимого затворника в постоянного посетителя всех увеселительных мероприятий и наоборот), не способный зацепиться за что-то одно. Из упора на архитектуру вдруг срывается в фотографию, после в портреты и живопись, сдаётся в агентства и журналы, суёт свой нос во все выставки, сорит случайно полученными деньгами на ненужные вещи и вещества - о подобном образе жизни ни в коем случае не должны узнать родители Джесси, не стоит им об этом говорить. Валентин перебирается из приличных апартаментов, приобретенных отцом, в получердачную студию – вырученных денег хватает и на оплату покупки, и на празднование самого события. Дни текут удивительно легко, пока не появляется Она. Потом ещё одна Она. И следом череда таких же, непохожих друг на друга – девушки фиксируются на холстах и покидают мастерскую, забытые быстрее, чем захлопывается дверь. Выходит целая серия, Валентин выстраивает картины рядком по стенам, задумчиво всматривается в них и замирает на сутки, чтобы потом расправиться с работами огнем и ножницами – надоело, говорит, в горле сидит.
Документ говорит, что он с отличием закончил учебу. Документ говорит, что неплохо бы найти себе действительно постоянную работу. Документ говорит, что скоро станет невозможным перебиваться на подработках, учитывая все потребности Ленца. Валентин решает, что проще найти себе подходящее занятие, чем подстраиваться и менять привычный образ жизни. Запрос в поисковике выдает вакансии одну за другой, но вскоре, получив отовсюду по нелестному отзыву, Валентин остается в неловком положении. Ему не хватает ответственности, которая, кажется, вся ушла в Джессамин - он удивляется новостям, искренне радуется за сестру, в отчаянии запирается в своей студии, не отвечая на звонки. Образ непринятого и оскорбленного вживается в него очень крепко, он действительно уверен в своей невиновности - все плохие, один я умный и красивый стою такой в белом пальто. Три года спущены в унитаз, думает он, жизнь кончена - лежит день, задымляя мастерскую, лежит второй, путая утро и вечер, лежит третий, страдание подкрепляется завалявшимися задиванными бутылками и остатками. Когда вино внезапно оказывается скипидаром, все депрессии как рукой снимает - ущемленная гордость исчезает на пару минут, этого оказывается достаточно, чтобы вызвать скорую.
Валентин принимает новое, «гениальное» решение – сдаёт мастерскую за небольшую плату знакомым, собирает рюкзак, выбивает визы и загранпаспорта – и уходит из Мюнхена. Вычитав в интернете практику натурального обмена (за рисунки – еда и проживание), он срывается с места в надежде, что хотя бы теперь, обновленный (скипидар, кажется, проел кору головного мозга) сможет устроить свою жизнь как надо. Ему действительно идет на пользу такой образ существования, он подзаряжается от окружающих позитивной энергией, периодически схватывает за излишне длинный язык и, в общем-то, опять наслаждается жизнью. Через два года практически пешего путешествия Валентин "перенасытился" впечатлениями и соскучился по родным (родной, но нельзя было это озвучивать вслух) настолько, чтобы обратиться за помощью. Отец искренне поражен знакомому, огрубевшему голосу в трубке, мать, кажется, готова выслать за сыном военную авиацию - Валентин добирается до Кардиффа в кратчайшие сроки по последним выкупленным билетам на имя отца. Добирается, чтобы залечь и отдышаться.
Мне всегда бесконечно скучно. Иначе откуда бы взяться этому патологическому желанию уничтожать и строить всё вокруг? Я создаю своими руками целые миры и разрушаю примерно столько же своим поведением. Перепады в настроении когда-нибудь доведут меня до чего-нибудь особо нехорошего, но я пока успокаиваю себя диагнозом «attention whore» и стараюсь не напрягаться - окружающим меня людям это, правда, мало помогает. Меня раздражают бездействие и строгие правила, хотя я ещё не решил, что больше - как будто назойливая муха жужжит где-то в комнате, а у тебя из всех способов уничтожить гадость только пистолет и навязчивое желание прицелиться куда-нибудь не в муху. И хоть я и дорожу своей жизнью (ещё бы, царская особа, не меньше), инстинкт самосохранения, видимо, поглядев свысока на меня, решил удалиться на неопределенный срок – совать пальцы в розетку, не смотреть на цвет светофора, прикуривать от газовой плиты, носить стекло для рам голыми руками и все в таком духе.
Тонкая творческая натура, постоянное витание в облаках и своих продуманных историях не идёт мне на пользу, но когда меня волновало чьё-то особо важное мнение? Я легко знакомлюсь с людьми и совсем не против проводить каждый вечер с кем-то новым, но самые мои продолжительные взаимоотношения были с Джессамин, и то, только потому, что она моя сестра. Скучаю по общему любопытству, по встречам и нашим шуткам; пожалуй, единственный человек, по которому я в принципе могу скучать. Что касается таких страшных слов как «любовь» и «постоянные отноше-е-е-е-е-ения» - произносится протяжно и вызывает рвотный рефлекс – так пожалуй лучше забыть о них и не упоминать, компенсирую вдохновением и влюблённостью, которая проходит к завтраку. Где-то здесь между строк должно огромными буквами мелькать слово «ПОВЕРХНОСТНЫЙ», но я иногда всё же проникаюсь идеей страдающего одиночества и пытаюсь доверять людям.
Наверное, глубоко в душе, я люблю порядок, но его за меня обычно наводили другие люди – с вступлением в самостоятельную жизнь таких одаренных личностей рядом не стало, так что пришлось попрощаться и с иллюзией аккуратности тоже. Во мне явно поселилась душа слона, который всю свою жизнь как проклятый громил посудные лавки, а умер от отравления печенюшкой – серьезно, если кирпич будет падать с крыши, угадайте, в чью голову он будет стремиться? Я и не стараюсь избегать таких ситуаций – природный магнетизм к любого рода приключениям - ровно как и не страдаю манией наведения порядка. Невероятно, но факт – в работе я предельно сосредоточен и очень перфекционист, без шуток, это многим кажется удивительным и чем-то сверхъестественным, чтобы Валентин, господиисусе, был в чём-то аккуратен и старателен. Мои картины выполнены в безукоризненной технике, штрих отшлифован до параллелизма каждого движения, но выгляжу я при том весьма плачевно – если масло, то непременно косплею индейцев с их лицевым раскрасом, очевидно, ритуальным; если графика, то всё, чего касаюсь, автоматически покрывается слоем серебряной пыли, а рукава и ребро ладони так вообще копируют обшивку какого-нибудь космического шаттла.
Если мне кто-нибудь скажет, что он «имел мои принципы в принципе», я с уверенностью плюну ему в лицо и перестану с ним разговаривать. Держусь своих драгоценных мыслей как родины-матушки, не отказываюсь от своих слов, пускай даже брошенных в пылу ссоры. С условием, что не забыл, когда и кому их бросил – я страдаю особой формой амнезии, «в одно ухо влетело, в другое вылетело». Да здравствует ленцева невнимательность, самая невнимательная невнимательность в мире! |
