Джеймс ручкой выстукивает пальцами рваный ритм по лакированной поверхности стола. Причем "не пишется"  - это не та причина, из-за которой он нервничает. К тому же в последнее время его вообще не особо заботит, как себя чувствует его книга. Он чувствует прилив небывалого вдохновения, и порой руки сами тянутся – по старинке - к потрепанной тетради, но Джим одергивает себя. Потому что сейчас есть дела гораздо поважнее. На повестке дня теперь Эмма.
Ее выписали. Как утверждают врачи, от зависимости ее тоже избавили. Возможно, закодировали, Шеридан не стал уточнять данный момент, потому что тогда в голове билось только одно: что и кому она рассказала. Тогда он пожалел, что не вызвал скорую чуть-чуть попозже.
Позже он будет корить себя за такие мысли. Разумеется, Хьюстон ни в чем не виновата и не заслуживает подобного. Хотя Джим, конечно же, немного привирает, виновата, но не заслуживает все равно.
Тем более, как оказалось, провидение к нему милостиво. Она не помнит ничего. Теперь еще ничего и не видит. Доктора говорят, что физиологических причин для этого нет. Поэтому она должна находиться дома, поскольку это может помочь ей вспомнить. Джеймс надеется, что это произойдет как можно позже. Но в любом случае у него есть время, чтобы попытаться донести до нее свою версию.
Он слышит, как внизу скрипнула половица. Значит, все-таки Эмма решила выбраться из своего убежища. Шеридан поднимается со стула и, старясь ступать как можно тише, спускается вниз.
У него двоякое чувство. Казалось бы, он должен злиться и злится на Шерлотт, за то, что та, просидев в доме с неделю, вновь свалила к своему любовнику, оставив слепую дочь на попечение соседа, которого она едва знает. Потрясающая беспечность и просто умопомрачительное наплевательство. Впрочем, Шеридан все-таки рад, что она теперь не путается под ногами. Теперь ему спокойнее оттого, что миновала опасность. Даже если Хьюстон что-то вспомнит, он будет рядом.
- Это я, Эмма. Шеридан. Ты помнишь? - он обходит ее по радиусу и становится рядом. Люди всегда подсознательно напрягаются, когда кто-то стоит за спиной. Однако никто не боится того, кто стоит бок о бок, потому что воспринимается, как соратник. Историческая память, не более того.
- Страшно хочется чаю, ты же не откажешься? - он щелкает кнопкой и включает чайник, потом достает заварник и сам чай. Естественно, Джеймс не отказался бы от чего-нибудь покрепче, но это потом. Сейчас ему нужно поговорить с Эммой.

- Именно, - Джеймс улыбается, ему приятно, что она помнит, как его зовут. Однако нельзя сказать, что его радует, что она в принципе помнит хоть что-то. - Вижу, ты уже постепенно начинаешь делать успехи.
Джеймс аккуратно, чуть касаясь, проводит рукой по ее плечу. Я рядом.
Чтобы ты не делала, Эмма, я всегда буду рядом. Просто потому что ты слишком много знаешь. Хотя и не помнишь об этом.
Он наклоняется и поднимает чашку.
- Ох, Эмма, не хочу тебе пророчить, но поверь моему горькому опыту, кривые руки - это неизлечимо, - он засыпает в заварник пару ложек и заливает кипятком.
- Помнится, мне было лет 20, может быть, чуть побольше. Тогда я верил, что настоящие писатели пишут только от руки. Знаешь, сейчас это тоже иногда помогает. Но тогда я был убежден, что "великие произведения" из тех, что "не горят", пишутся только чернилами.
Джеймс разливает чай по чашкам.
- Молока? Сахара? - он отходит к окну и закуривает, ожидая пока чай остынет.
- Так вот, эти чернила меня и сгубили, - он выдерживает драматическую паузу. - Мне было двадцать, и я верил, что это - мой самый лучший рассказ, который прославит меня в веках. И все бы ничего, если бы я не залил его этими самыми чернилами, - Джеймс стряхивает пепел в окно. - И, заешь, я рад, что неверное движение руки уберегло меня тогда от позора. Ибо тот рассказ - ебанный стыд.
В такой ситуации сложно говорить о том, все, что не делается, - к лучшему. Если только для самого Джеймса. Впрочем, Эмма ничего не помнит, так что, возможно, ей сейчас легче.
Она сама виновата. Бесспорно.
И Джим понимает, что сейчас ему безопаснее всего оставаться просто доброжелательным соседом, который оказался втянут во всю эту ситуацию совершенно случайно.
Шеридану следовало бы придерживаться этого плана, однако он не мог.
Он пытался, правда. Но все его попытки были обречены на провал тогда, когда он видел Эмму. Потому что в отличие от нее, он помнил все прекрасно.
- Как ты, Эмма? - он обхватывает девушку за плечи. По-дружески, ага.

Он разворачивается к Эмме. Его попытки успокоить явно действуют... никак. А Джеймс, право, утешать не умеет. Максимум - состроить сочувствующее выражение лица, что Хьюстон как припарка для трупа. Еще Джим может строить из себя клоуна, но вряд ли Эмме это опять же хоть как-нибудь поможет.
Будущего нет, и завтра не будет.
Он опускает руки - буквально - и отходит от девушки на пару шагов.
- Насколько мне помнится, Шарлотт обещала пастилу, - и Джим сейчас даже ни разу не врет.
Ага, нашел!
- Есть, - он вытаскивает шуршащий пакет и кладет его на стол, не сомневаясь в том, что Эмма точно услышала, где.
- Я помню, Эмма, -  он выпивает почти полкружки, собираясь с духом перед тем, как продолжить.
- Что последнее ты помнишь? - ему и правда интересно. - Ты помнишь тот вечер, когда мы остались одни. Без Шарлот. Тогда я впервые заметил твои шрамы, - он проводит рукой по собственному предплечью. Правда, рукав свитера - явно не то.
- Ну, тогда... У нас... - Джим запускает руку в собственную шевелюру и начинает размешивать сахар в собственной чашке чересчур усердно. Он не помнит такого случая, когда бы ему нужно было подбирать слова настолько тщательно.
Я лично бухаю, но могу ускориться.
Хьюстон не должна ничего заподозрить, с другой стороны откровенная ложь рано или поздно вскроется.
Он со стуком ставит свой бокал на стол.
- У нас что-то начало получаться, Эмма. По крайней мере, мне так казалось. И тогда... - он подходит и теперь же не стесняясь обнимает ее за талию. - Это я во всем виноват. Прости меня, - он утыкается лбом в ее плечо. - Мы ссорились. Сильно. Долго. Дня четыре, - он выдерживает паузу. - Ты хотела оставить меня. Потому что до этого ты нашла мой дневник. Там было про нее... Оливию, - он вздыхает и прижимает ее сильнее к себе. - Я не знаю с чего,  но ты решила, что я виноват во всем, что только можно, хотя тем записям уже и было года полтора, - он целует девушку в макушку.
- В тот день мы ругались с самого утра. Я решил, что если я уйду в свою комнату, то все само собой разумеется. Но ты пошла за мной. Или, быть может, в другую комнату. Я не знаю. Но, Эмма, ты поскользнулась на лестнице, и это тоже моя вина.
- Если бы я... Если бы ты... Прости меня.

- Нет, все нормально... я понимаю... Правда...
Джеймс хочет еще  что-то сказать, но осекается. Оказывается, это сложно. Играть. Джеймс - не актер, далеко не. Однако он писатель, и он может придумать историю, в которую можно поверить. В которую он сам готов поверить. А это главный залог хорошей лжи. Однако Джим не представлял, насколько это сложно: держать в голове сразу два практически противоположных варианта.
Однако он знает, что у них с Эммой все было хорошо. В голове Шеридана Хьюстон была с ним согласна.
Это сложно, но именно это и нравится Джеймсу. Это подстегивает его, заставляет думать и соображать.
Точнее говоря, не так - воображать. Придумывать и писать собственную историю. Однако главная прелесть состояла в том, что эта история, написанная им и только им, свершается не только на бумаге, не только в его голове, но и на самом деле.
И, кажется, в этот самый момент Шеридан осознает, что никакой виски, и уж точно не кокаин, который так любила Оливия, способен сравнить с этим приходом.
Да, это так. Что бы ни говорила Мерц, он - настоящий писатель. Он может преобразовать реальность и превратить ее в искусство.
Он чувствует это. Он по-настоящему чувствует.
Сейчас ему кажется, что он может осязать воздух и проследить глазами свет. Он думает, что может все.
Он ухмыляется. Все идет по плану. И не важно, что этот самый план рождается только сейчас.
Его история пишется. Прямо сейчас. Быть может, когда-нибудь он захочет отразить ее на бумаге. Однако сейчас он более склоняется к мысли, что именно эту сказку он все же пожелает приберечь для себя и только для себя.
Он отстраняется.
- Да, Эмма, я понимаю. Правда, понимаю. Это... все... - он вздыхает и начинает заламывать руки, но перестает сразу, как только осознает, что его перфоманс никто не видит. Он зарывается пальцами в волосы, поскольку понимает, что его возможности ограничены возможностями Эммы.
- Мы... кажется, хотели чаю, - он снова тянется за сигаретами и принялся искать заварку. - Две ложки сахара, насколько я помню? - он выключает кипящий чайник.
- Ты же помнишь, доктор сказал, что это психосоматическое, - он закрывает крышкой заварник и поворачивается лицом к Хьюстон, - Милая, это не навсегда. Это скоро пройдет. Я уверен, - он делает пару нерешительных шагов навстречу, потом останавливается, так и не дотронувшись. - Эмма, я помогу тебе всем, чем понадобиться. Я ни на чем не настаиваю. Просто, детка, позволь мне помочь. Позволь мне быть рядом.