Душевный покой возведен в абсолют: пропавшие братья, нашедшиеся маньяки, ядерная зима за окнами — все это может оставаться где-то там, далеко, в ожидании своего часа. Она не ощущает даже смущения, как могла бы с кем-то другим, настолько же незнакомым. Джесси понятия не имеет, кто такой Эйдан на самом деле, и у нет ни малейшего желания интересоваться: некоторым скелетам лучше оставаться в своих шкафах. Сейчас есть лишь ощущение того, что она все делает правильно, и по итогам не придется звонить Арден с очередным списком вопросов. Например, "почему всегда я"? Нет. Совершенно точно нет. Джесси смотрит на Эйдана, словно собирается по памяти писать с него картину, и улыбается, прежде чем вновь глухо застонать и крепче прижать к себе.
У него плечи — сплошное поле боя, расчерченное застарелыми шрамами и новыми царапинами, у него глаза — как солнечное утро, таких глаз не должно быть у человека, по локоть запачкавшего руки в чужой крови. Клубок сухожилий и противоречий, невозможно не дотронуться, и она отслеживает линии выступающих вен кончиками пальцев, пока не становится жарко, пока они не становятся чем-то слитным, единым, таким, что чужое дыхание ощущается как собственное, и последнее недопонимание растворяется хриплым криком. Люди, которые так ощущают друг друга, не могут оставаться непоняты, пока все не закончится. Это позже она не заснет, до истерики боясь очнуться в больнице: мисс Ленц, у вас рецидив и зависимость, наркотический делирий продолжается третью неделю, мы вынуждены...
То, что происходит, ведь тоже — наркотик. Она хочет Эйдана сейчас и уже, прежде чем все закончится; сама, прислушиваясь к ощущениям, ускоряет темп и при этом боится, что этого будет мало, теперь, всегда будет мало, потому что зачем люди женятся, ходят работать и заводят детей, когда у них есть секс?..

Становится как-то неуютно в один момент; она не понимает, что происходит, и напрягается — Эйдан выглядит так, словно словил паническую атаку, передвигается хаотично, смотрит недобро и как-то озабочено. Будто Джесси — одна из многих проблем, которые нужно срочно решить. Пожалуй, она не хочет задумываться, как именно он станет это делать.
— Эйдан? — она заворачивается в простынь: не потому что смущена или замерзла, просто чувствует себя не лучшим образом и очень хочет где-нибудь спрятаться. Желательно, чтобы его не было рядом и вообще в радиусе километра; романтические иллюзии развеиваются подозрительно быстро. Или так происходит у всех, или это нечто кармическое, но ситуация, кажется, повторяется, что категорически не устраивает Джессамин.
Он тащит ее в ванную комнату, крутит ручки, нажимает кнопки наугад. На голову льется холодная вода, и Джесси взвизгивает, моментально трезвея во всех возможных смыслах. Она по-прежнему не знает, как ей на все это реагировать, и пугается, когда Эйдан хватает ее за шею. Потрясающий финальный аккорд. Впору звать на помощь или вешаться.
— Трахнул и задушил? Серьезно? Это вместо постконтрацептивов? — она хрипит и смеется, шарит ладонями по стене, смутно надеясь найти там что-то, что можно воткнуть ему в глаз, да там и оставить. Пусто. Жаль.

— Тебе нужно лечиться, — она не злится, не кричит, не замахивается с очередной пощечиной и даже не чувствует желания это делать. Ничего не остается. Сухая констатация фактов: он — ублюдок, она — дура, секс был хорош, а все остальное не очень. Джесси стоит, опустив руки, позволяет себя целовать и прикидывает, в каких выражениях попросить Эйдана покинуть ее дом, пока он все окончательно не испортил. Такие как он должны исчезать сразу после: выпрыгивать в окна, выламывать двери, вырубать возлюбленную ударом по голове и растворяться в тумане. Когда они остаются, получается фальшиво, плохо, с претензией на совместные завтраки и "милый, у меня две полоски". И если только в поданной тарелке не окажется пары чужих окровавленных пальцев, а счастливая мать не вырежет ребенка из своего тела тупым бутафорским ножом, этого лучше не допускать. Откровенный гротеск всегда лучше жалкого фарса, он хотя бы не остается тошнотным привкусом на основании языка.
Джесси осторожно наступает на мокрую плитку, берет из стопки большое белое полотенце и заворачивается в него, чтобы согреться. Она чувствует себя слабой и несчастной, созданной для притягивания к себе как можно большего количества неприятностей. У кого-то в двадцать шесть — семьи, дети, карьера, и огромный пес, встречающий после тяжелого дня у дверей. У кого-то — неудача на неудаче, клеймо "виновата" на видном месте и родные в расстрельном списке. Хороший урок на тему "справедливость и почему ее не существует". Блядство.

По всем законам, сценариям, прописям это ей нужно глядеть влюбленными глазами, шептать чепуху, кидаться к плите и строить планы на десять лет вперед.
Тут мы поставим кроватку, милый. Как думаешь, голубые обои не сделают детскую слишком холодной?
Вместо этого Джесси, чувствуя себя донельзя усталой и разбитой, давится виски и что-то ищет в холодильнике. Там, где должно хотеться петь и летать, хочется спать и жрать. Не так, ох не так она представляла себе постельные сцены с продолжением.
Шлепанье босых ног за спиной настолько предсказуемо, что она корчит рожицу полкам с едой. Поддерживая сползающее полотенце, Джесси вытаскивает кусок сыра и оборачивается. Она смотрит на Эйдана несколько секунд, вопросительно изогнув бровь, потом кивает. Спасибо, ваш звонок очень важен для нас, оставайтесь на линии.

Он слишком много разговаривает. Джесси приходит к выводу, что в первую встречу Эйдан нравился ей больше. Раза в четыре. Если учитывать последствия, то в три.
Она откладывает в сторону нож. На всякий случай: пусть лучше лежит подальше, пока не воткнулся кому-нибудь между ребер. Совершенно случайно, разумеется. Джесси хмурится и дожевывает кусок сыра, прежде чем ответить.
— Ты меня больше не тронешь, — она говорит негромко и почти мягко. Ультиматум вовсе необязательно выкрикивать.
— Ты не будешь меня бить. Душить. Связывать. Колоть наркотики, — старательно перечисляет Джесси, надеясь, что ничего не забыла.
— Иначе тебе придется меня насиловать, потому что добровольно я к тебе не подойду, — будничным тоном добавляет она, стянув с доски еще один кусочек пармезана.

Она может рассмеяться ему в лицо, прикинувшись пьяной, или выразительно закатить глаза, или начать загибать пальцы по количеству когда-то высказанных угроз. Она может ласково намекнуть ему, что если человек, спокойно рассуждающий об убийстве Валентина и взрывах в торговом центре, и готовый, чуть что, до хруста сжимать пальцы на чужом горле, не является чудовищем, то кто вообще имеет право им называться? Джесси качает головой и решает этого не делать. Ей не хочется потом оставаться наедине с последствиями.
— Я не знаю, кто ты. И не уверена, что хочу знать, — просто говорит она.

Ничего другого она от него не ожидает: в лучшем случае, имя, которое он назвал при первой встрече, является настоящим. Рассчитывать на нечто большее означает расписаться в том, что она является непроходимой дурой, которая и в двадцать шесть лет умудряется строить воздушные замки, населенные исключительно добрыми, честными, верными — и пони. Может быть, Арден считает ее как раз такой клинической обладательницей розовых очков, но Джесси хватает здравого смысла, чтобы оценивать ситуацию и не строить планов. В том числе на свою жизнь. Впрочем, уж если ее угораздило оказаться между двух огней, то стоит хотя бы попытаться привнести в свое положение немного больше определенности.
— Я боюсь не тебя, — шепчет Джесси, сцепив пальцы в замок за его спиной, и забывает про полотенце, которое теперь окончательно сползло и болтается на уровне талии.
— Кем бы ты ни был, что бы ты не сделал, я боюсь не тебя, — она умолкает, не договорив, кто тогда занимает первое и единственное место в списке новообретенных фобий.

Недвусмысленные жесты и никаких хождений вокруг да около, она замечает это в том числе по тому, как меняется выражение его лица. Джесси едва уловимо пожимает плечами и опирается на локти, сжимая пальцы на высокой столешнице. Эйдан знает, что она имеет в виду, можно даже не отвечать, но она все-таки это делает:
— Он должен умереть.
Пауза затягивается на несколько секунд, Джессамин смотрит в его глаза и отворачивается, позволяя полотенцу упасть на пол. Она доливает виски в свой бокал и отставляет пустую бутылку в сторону. Интересно, можно ли называть это жестокостью? Вряд ли. Он ведь так и не выполнил свое обещание. Теперь пришло время выплачивать долги.

Джесси смотрит ему вслед и залпом выпивает виски, почему-то не чувствуя вкуса. Только тепло и легкое возбуждение; ей хочется смеяться, но это, пожалуй, будет лишним, поэтому она позволяет себе лишь улыбнуться Эйдану в спину. Они оба знают, что он может солгать во второй раз с такой же легкостью, как сделал это в первый.
И они оба знают, что лучше бы ему этого не делать. Джесси аккуратно переступает через осколки и стеклянное крошево, идет по влажным следам, попутно выжимая мокрые волосы. Он стоит в спальне и  выворачивает футболку, явно собираясь уйти прямо так. Забавное будет зрелище для тех, кто сидит возле ее дома и изнывает от безделья. Она представляет себе заголовки в утренних газетах: "Полиция Кардиффа нашла преступника по натекшим с него лужам". Потом все-таки подходит к Эйдану сзади и обхватывает руками, осторожно забирая футболку в личное пользование.
— Я всегда буду твоей, если ты этого захочешь, - на выдохе шепчет, целуя его между лопаток, и собирает губами капельки воды, — Просто позволь ему умереть. — для разговоров о смерти намного лучше подходит ее родной язык, но Джесси все-таки хочет, чтобы Эйдан ее понял.
Одно маленькое условие. И он получит все, что только пожелает.