Они встречаются снова на крыше, как заведено - черепица опасно скользит под ногами, влажная от прошедшего недавно дождя, Кевин по-детски обнимает кирпичный выступ, пока вода медленно и шумно заполняет потухший город. Немного холодно, ветер треплет волосы; ее белые паруса уже на горизонте, медленно выворачивается мачта, как штопор, из острого водоворота над пустырем напротив. Она улыбается Кевину, как старому знакомому. Как ребенку из соседнего двора. И Кевин, разумеется, улыбается в ответ.
Он протягивает ей руку, когда она аккуратно соскакивает с палубы на кровлю. Он целует ее нежные пальцы. У Смерти почти детское, капризное круглое личико с персиковым румянцем на скулах, а в мочках ушей - маленькие серебряные ложечки. Кевин - ее жених. Пожизненно, по-смертно-(она просит не говорить о танатологии, не упоминать кладбищ и похорон, ее воротит от мертвых, а при виде крови ей становится дурно), у него - выжженное клеймо на внутренней стороне бедра, замок под языком, два обета и четыре спора: один она проиграла, поджимает пухленькие губки, но послушно подкидывает ему поцарапанный медяк в патине, который Кевин кладет в карман.
- Сегодня я выжил, - сообщает Смерти Кевин, под руку с ней идя горизонтально вниз по отвесу стены. Вода послушно отступает, облизывает голые ступни, а огни фонарей в обрывках водорослей чудятся ему волшебными морскими звездами. - Я не хотел, но выжил. Пуля застряла в ее правом легком. Пара сантиметров - и пробила бы и меня. - Смерть все еще обижена на проигрыш. Нитки жемчуга на ее шее звенят, ударяясь об ключицы и застежки платья. - Ты сегодня очень красива. Прости. -
Смерть останавливается, кладет свою холодную руку на шею Кевина и прижимается к его лбу своим.
- Что я такое? - Шепчет она ему губы в губы.
- Ты - покой, - Шепотом отвечает Кевин, ловя ее дыхание, исступленно кусая ее рот.
- А покой - родитель всех великих мыслей, - отвечает она голосом Геббельса и хохочет, запрокинув голову: если не держать, то упадет. Но Кевин держит ее очень крепко - пальцы запутались в вязи корсета, жемчуге, жилах, сосудах, переплелись волосы, кожа прирастает с тихим, приятным треском. Кевин принимает в себя Смерть, как достойного гостя.
Он не умеет умирать, но приличия знает лучше многих. Раскрытый искусанный рот Смерти остается на его груди - периодически он говорит непристойности, и приходится затыкать его влажной тряпкой.
Ее корабль опять отправляется домой без экипажа (как-то раз обещала позвать в гости, но, наверное, забыла - Кевин не стал напрашиваться).
Айлин-Гейл говорила: люблю.
Маттиас говорил: люблю.
Камилла говорила: люблю.
Кевин перематывает записи по кругу, слова похожи на застрявшую в горле блевотину: у Айлин-Гейл голос чуть хрипловатый, на заднем плане - музыка, "люблю, Кивин, перезвони, дорогой", Маттиас суховат, вышел из переговорной "подожди до вечера, Крис, вечером... все будет вечером, люблю", Камилла смеется в трубку "люблю, люблю, люблю, люблю!",
Смерть стучит в окна по ночам, приглашает прогуляться, снимает цепочки и кольца, стягивает шелковую ночную рубашку. Никто не трахается так отчаянно и самозабвенно, как это делает маленькая, хрупкая девочка Смерть. У нее глубокая, кажется, бездонная - Кевин тихо смеется, упершись лицом во внутреннюю сторону локтя, - глотка, нежный, умелый язык и очень острые зубы. Она никогда не просит аккуратнее, мягче, медленнее. Она не боится беременности и венерических заболеваний. Она сжимает Кевина своими бледными полными ногами и кричит так, что, кажется, Риордан уже ломится в дверь.
- Нет, ничего. - Кевин нажимает на продавленную кнопку, и Айлин-Гейл снова рассказывает о том, как чувствует себя малышка Дидри. - Риордан, иди спать. - Смерть, прикрывшаяся простынью в углу, куда не проникает свет из-под приоткрытой двери, корчит Кевину рожицу и утирает его сперму, текущую по бедру.
- Ты - покой, - снова говорит Смерти Кевин, и она игриво закусывает нижнюю губу, усаживаясь на его колени. - А я - покойник.
- Ты - лучший Артур Горинг, Кивин, - обещает Айлин-Гейл, и Кевин слышит, как резинка на ее косе трется об телефонную трубку. - Буду через полчаса, не волнуйся, люблю.
Утром он кладет простынь в стиральную машинку, заворачивается в полотенце и садится на пол в кухне с чашкой кофе. Если бы чувства были болезнями, то то, что он ощущает, было бы хроническим насморком. Стивен по ту сторону провода жизнерадостно посылает Кевина нахуй, и он пропевает ему свое "люблю", пока трубка не обрывается гудками.
- После твоей смски у меня железный стояк, и я не могу выйти из кабинета, - тихо шипит Маттиас, и Кевин чувствует его улыбку. - Подожди секунду, - дребезжит звонок, читают какие-то цифры с листа. - Перезвоню позже. Люблю тебя, мой ангел.
Кевин включает новости. Экономическая сводка обрывается очередным "срочно в номер". Почему-то ему кажется, что он должен чувствовать хоть какое-то удовлетворение. Но все, что есть - онемевшая нога, по которой помехами проходит кровь, странно зудящая бровь и чудовищное желание курить. Мария сверху молится в ванной, и ее слова отдаленным эхом идут в кухню по трубам.
- Я купила себе такое платье, - Камилла делает акцент на слове "такое", и кажется, что эта буква "о" уходит в бесконечность, - Адам, милый, не поверишь: по твоей карте - скидка десять процентов! Ой, вот и Эми подбежала, ну я перезвоню потом, ага? Люблю, пока!
Кевин тянется за сигаретами, ломает пару спичек, прежде чем подкурить одну, бьется лбом об плиту и садится обратно, плотнее заворачиваясь в полотенце - дует из приоткрытого окна. Торговый центр на экране ломается, как кремовый торт. Визжащие сиренами едут со всех концов города - экран забит автомобилями и уродами в форме. Открыта горячая линия. Трубы гудят - Мария открыла холодную воду. Пленку заело: Айлин-Гейл исступленно повторяет - люблю... люблю... люблю...
Когда по экрану бегут имена, Кевин с размаху бьет диктофон об противоположную стену, и "люблю" оглушительно бьется об кафель. Смерть деловито размахивает веником, заметая осколки на совок. За окнами колышутся белые паруса.
Экран расходится помехами. Кевиново внутриголовное лопается на части - это очень больно. Он уже месяц не принимал успокоительных. - Видал, а? - У Смерти на лице - детский восторг, и она с готовностью протягивает ладонь, на которую Кевин, помедлив, кладет все тот же медяк. - Один-один. - Она мечтательно улыбается, пока Кевин поспешно натягивает джинсы, подает ему очки и толстовку, роется в его телефоне, пока распихивает по карманам мелкие деньги и сигареты.
- Ты сегодня уродливая, - бросает Кевин, случайно угодив локтем в зеркало трюмо: осколки рассыпаются по ковролину. - Тебе не идет выигрывать.
- Кевин, люблю, Кевин, - отзывается голос Валентина из телефона. Белые паруса медленно отбывают, а колокола завывают трагически и похоронно. - Приезжай сегодня, люблю, жду, приезжай, люблю... - В бардачке автомобиля Кевин находит валиум и заталкивает в себя шесть таблеток, которые застревают где-то в горле.
- Уродливая, уродливая, уродливая, - что-то тревожное, надрывное копится где-то в переносице, и Кевин зажимает ее пальцами. На губы капает горячая соленая кровь. Сзади сигналят, и он, прижимая к лицу салфетку, выворачивает на обочину, едва не задев пыльный красный крайслер; водитель орет что-то невразумительное, высунувшись из окна, и Кевин свободной рукой наставляет на него пистолет.
- У нас были бы уродливые дети, дура, брось, - на автостраде удивительно пусто, и воздух с шумом идет в салон, поднимая под потолок какую-то бумажную документацию Риордана и свежую почту. Белые паруса маячат где-то на горизонте, и с палубы розовощекая девица в сложном платье посылает Кевину воздушный поцелуй.
Сирены разрываются прямо под ухом; Кевин утирает оставшуюся на лице кровь, хлопает дверью, отпихивает зевак и сердобольных, кому-то дает в лицо, кому-то приставляет в спину ствол. В анатомическом театре аншлаг, - он почему-то вспоминает простынь в стиральной машинке и мягкий рот Смерти, - Мне нужен Ленц, - почти спокойно говорит он медсестре, висящей на телефоне, направив на нее пистолет. - Срочно, - и она, сплюнув жвачку в мусорное ведро, зачем-то тычет пальцем в бумаги, со скучающим видом провожая Кевина взглядом.
Было бы смешно, если бы он умер, тупо думает Кевин, пытаясь найти указатели на стенах. Очень смешно,  у меня даже есть запись его голоса. Очень смешно, Кевин чуть не сбивает с ног ординатора, везущего капельницу, очень смешно,
очень смешно, очень смешно,
люблю, Кевин, люблю
очень смешно
Я знаю.
Указатель на четыреста четвертую - направо, налево, тридцать шагов в сторону, Кевин бережно держит свою беретту в кармане, сорок один на восток, Кевин отпирает двери, и кто-то возмущенно орет что-то через всю палату, я размозжу тебе череп, обещает Кевин, но это потом, спотыкается об каталку в коридоре, готовит еще одно проклятье и давится своим валиумом, своей глупостью и своей злобой.
- Обыграл, сука, я тебя обыграл, - поспешно шепчет Кевин, сжимая валентинову руку, целуя царапину на его лбу, - Я все знаю, все знаю...

Кевину не следует применять силу - Кевину вообще не стоит чего-либо касаться, потому что все неминуемо рушится, ломается, как у ребенка с подпорченной кармой и "мама, купи мне новую", - наверное, в таком случае были бы похороны. Как надо одеваться на похороны? Семи-формал? У Кевина нет смокинга, нечем замазать ссадину на брови. Его родственники вряд ли обрадовались бы - случайно получилось так, что и Долорес вышла из строя по его вине, он не хотел, она была очень хрупкая, тонкие кости, череп пробило насквозь, и гостиничную наволочку пришлось забрать с собой. Это наследственность: обнимая Валентина, Кевин чувствует под пальцами, под одеждой выступающие лопатки, хрупкую, незащищенную линию позвоночника. Переломить человеческий хребет - это одна бетонная балка, упавшая сверху, один паникующий, толкнувший на угол, один спланированный удар чем-нибудь потяжелее.
И не было бы ничего. Гора человеческого мяса. Нет, совсем немного человеческого мяса: Валентин выше, но меньше. Много костей. Много крови. Возможно - закрытый гроб. Что-то белое, отвратительно-холодное и совершенно неживое. Без этой линии губ и контуров лица, без слов, без жестикуляции, без набора воздуха в легких перед тем, как что-то сказать, без ссадин и родинок, без вечно испачканных чем-то ладоней. Труп, завернутый в одежду и полиэтилен. Труп, в котором ничего не движется. Человек, ставший предметом: Кевин решает, что смерть ему больше не очень нравится.
Может быть, крови было бы меньше, тогда руки и ноги вывернулись бы в каком-нибудь пластиковом, рисованном угле, или пострадало бы лицо. Без лица его не смогли бы опознать, пришлось бы ждать бестолковых родственников, тупо трясущихся в прозекторской от каждого шороха, а Кевин не считается родственником, хотя было бы самым рациональным - позвать именно его, ведь это он
1. Знает на пересчет каждое родимое пятно, каждый шрам, каждый мелкий изъян,
2. Периодически ходит по квартире Валентина в его вещах, поэтому намертво (ха-ха) пропитался его запахом,
3. Исследовал пальцами и языком каждый изгиб, каждую линию, каждую точку,
4. Совершенно помешался и почти уже отвык составлять списки, потому что "пойдем гулять по крышам" и потому что "где сигареты? в холодильнике" и потому что он так сладко стонет, и немного разговаривает во сне, и потому что приносил ромашки, перевязанные проводом от наушников, и потому что... все это уже не выглядит мелким и постыдным чувством, которое можно перебороть, как голод или боль, потому что это что-то настолько большое, что, кажется, в Кевине просто не хватит места,
он жмурится на солнце и между его смешными бровями залегает небольшая аккуратная морщинка
иногда когда он улыбается кажется что он сумасшедший
и не умеет расслабиться всегда сведенные пальцы напряженные мышцы
(отдать это тело червям. нет. ни в коем случае. это тело будет только моим)
и целовать его эту сумасшедшую улыбку
завернутый в плед и сонный похож на сову
(ты омерзителен, Кевин. попытки говорить сентиментально всегда оборачиваются для тебя провалом. разлюбил смерть - а кого еще ты умеешь любить так трепетно. так нежно. так страстно)
Кевин смотрит в противоположную стену, уткнувшись носом в голову Валентина, легко покачивается из стороны в сторону, пытаясь успокоить - нет, даже не пытайся, не умеешь, не был в его голове - и поганое, злое растет глубоко в нем, корни разрывают внутренности оглушительно больно, так, что закладывает уши: в кремовой требухе рухнувшего здания, в пыли, в чужой крови, устроенной
возмездие? ха
бог ты такой придурок. такая мразь. я переверну весь этот город вверх дном и никто не посмеет меня остановить
мой бедный израненный мальчик. Мой бедный, бедный, бедный, бедный, - Уже нашли, - врет Кевин, поглаживая валентинову голову, сжимая все эти тонкие беззащитные косточки, - Все прошло, больше ничего не будет, я рядом, а ее нашли, - нет смокинга, чтобы одеться на похороны, нет совести, нет такта, загнал себя в угол, и пути к отступлению - две стены, да кого, блять, волнуют покушающиеся, кого волнуют прочие, с некоторым неловким торжеством Кевин думает о том, что хотя бы один фактор, пытающийся забрать у него Валентина, уничтожен - надеюсь, что уничтожен, в конце концов, она тоже не без греха, я даже знаю... не без какого, - (я перебью всех и каждого, я истреблю генеалогические ветки и роды, я сделаю что-то грандиозное и убийственное, геноцид, тотальную зачистку, - Где больно? - за эти руки, потому что она забрала его в этот день из дома, подарок предназначался другому, последствия висят на других, за эти заплаканные глаза, за эту царапину на лбу и за порванные джинсы, потому что она не защитила его, тоже мне, сестра, "будешь себя плохо вести - заберу все игрушки", и я забираю, потому что - недостойна, - "больно везде", говорит мне излом его искусанных губ,  и за это скоро заберу еще больше, - Я заберу тебя, я увезу, все кончилось, увезу, - бедный, бедный, бедный, бедный)
И Кевин берет его за руку - за ту, которой не больно, - и настойчиво тянет за собой.
- Мы уходим, - сообщает он дуре со жвачкой во рту в коридоре, и она закатывает глаза, но, видимо, предпочитает не спорить с человеком, у которого из кармана торчит ствол, и - Мы уходим, - шепчет он на ухо Валентину, отталкивая с прохода какого-то медика с сигаретой в зубах, - Пока я рядом, никто не посмеет тебя тронуть, - и это, пожалуй - единственная правда, которую он говорит за сегодня, будучи полностью уверенным в своих словах, - Никто, милый, дорогой, - уже закуривая, говорит он, заводя машину, - Я люблю тебя, ты знаешь?

КУЛЬМИНАЦИЯ:
Я украл тебя.
Больше мне не понадобятся записи, диктофоны, эта мудацкая слабая память, мне не понадобятся телефоны и факсы, письма, электронные почты и мессенджеры, вся эта искусственная дрянь, чужие буквы, пластиковые слова, зарисовки на салфетках, телефоны на спичечных коробках.
Завяз-
аны с тобой намертво (я вряд ли когда-то чувствовал что-то подобное, один раз Риордан устроил мне скандал, такую хрестоматийную истерику, говорил про долг, честь и совесть, про семью говорил, но я толком не понимал, объяснял: у нас разное понимание семьи, дубина, у тебя, конечно, был отец, и тебе с ним было хорошо, но у меня - тряпка-мать, и все, что она делала, пока не нашла себе достойную альтернативу мне - убиралась в доме и кормила меня антидепрессантами, что, конечно, весьма хорошо, но как-то не вписывается в семейные ценности, разве нет? Я забыл, как выглядит Дервла, увидев тебя, я не понял, кто ты и как-то не добавляет гордости за кровь отсутствие прямых наследников, судя по всему - категорическое, НО ТЫ, КОНЕЧНО, можешь радоваться дальше, прикрывать меня своей широкой спиной, я не обижусь, господи, да какого черта), каждая нервная точка - кажется, я даже чувствую твою боль, - боже, да ты моя сплошная нервная точка, моя фатальная слабость, мой сумасшедший,
ка затянулась, как каждая уважающая себя прелюдия, но развязка будет внезапной и яркой, как семяизвержение, я знаю толк - я пропишу и просчитаю, все решения останутся бисерным почерком на кончиках твоих пальцев, твоих бедных, изувеченных пальцев, я целую их, аккуратно взяв тебя за запястье, и от запаха бинтов мне делается почти физически плохо.
- Там будем только мы с тобой, а все остальные - не будут, только те, кто помогает, - ты же знаешь, что "помощь" - это такая же условность, как "зависимость" и "смерть" (я видел ее, я ее трахал, у нее блядский рот и веснушки на щеках), что те, кто тянут руки, хотят потянуть за собой, а не вытянуть наружу, что мы окончательно закостенели, не сможем выбраться друг из друга, запутаемся в телах, деперсонализация выходит на новый уровень: чьей ногой ступить и чьим языком ответить, я немного знаю твой и могу научить своим, если, конечно, ты захочешь. Я могу научить многому, я многое умею, Мария на кухне плетет праздничные банты из кассетной пленки, на ней - чужие голоса и очень много лжи, она испечет пирог с ревенем, не знаю, понравится ли тебе? Риордану нравится, и даже Скарлетт иногда появляется на кухне, наверное, это что-то гарантирует, какие-то чешские рецепты и специальные специи, спец-иальные спец-ии, звучит... занимательно...
- Здесь все лишние, а мне больно за тебя, - нельзя: играть спектакли, нельзя: притворяться и нельзя: лгать, ни в коем случае, но по-другому не получается, потому что иначе будет еще хуже, просто пойми:
они все - очень плохие люди, такие, которым лучше не быть (разве я мог знать, что ты случайно окажешься в этой толпе)
Стив - мерзкая размазня, и кто-то должен поставить его на место (разумеется, это буду я - кто же еще)
теперь я украл тебя, украл, как драгоценный клад, украл тебя, как принцессу, и никто, слышишь, НИКТО не посмеет тебя забрать, все эти сестры, все эти власти, все эти твари - ни в коем случае, - буду огрызаться, как больное животное, дикое, сошедшее с ума, исцарапаю им их похабные рожи
потому что ты другой таких как ты не бывает
(!!! я мог бы пройти мимо однажды просто пройти тогда вероятно я не дожил бы до тридцати пяти) другого порядка как трагический герой отличается от комического сделан из другого теста
и если я не могу быть с тобой я буду ЗА тобой ЗА тебя но пока я могу почему бы не сделать максимально возможное
Я отчаялся но это отчаянье очень приятно как тепловой удар или приход
КУЛЬМИНАЦИЯ вращается вихрем, скоро начнется дождь, небо потемнело, как закопченное стекло, я отвечаю на поцелуй, я кусаю твои губы, чтобы ты понял, что я не выдержал бы, если бы... (нет)
КУЛЬМИНАЦИЯ вспыхивает огненным опасным фейерверком в глубине зрачка, она опасна, как хищное животное, и проглотила нас без остатка - чувствуешь? - я тоже чувствую, вдавив на педаль газа, птицы разлетаются с тротуара, машина мчится бешено, неуправляемо, слишком быстро, но уже ничего не случится
Сегодня - больше ничего, я обещаю, - Больше ничего не будет, никогда, Валентин, - больше никогда
Ничего
После КУЛЬМИНАЦИИ занавес падает, и пыль поднимается в зрительный зал. Они все передохнут от асфиксии
Мы выживем: мы на задворках, где-то сзади, и все будет если не хорошо, то хоть сколько-нибудь неплохо. Теперь я в этом уверен

Дорогой, температура тридцать восемь и шесть, влажная простынь и распахнутые окна, дорогой, застудил шею, менингит, энцефалит, умалишенный, прокаженный, дорогой, надень пижаму и иди в постель,
я подобрала в прихожей твою ступню и левый глаз.
Пальцы на тумбочке, дорогой, завтрак в холодильнике, перед ним прими пилюли (одну синюю, другую желтую, в флаконе на столе).
Ебаный малолетний сифилитик (когда ты уже наконец сдохнешь?)
Спасибо, мама, я не голоден, пилюли принял, уроки сделал
Разбитые губы печет, как пчелиным ядом, мама, соседский мальчик снова приходил ко мне во сне, он весь тонкий, как девочка, держит в руках свечу, которая горит зеленым пламенем, улыбается так, что мне хочется плакать, показал: на руке, под бинтом - стигмата, символ святости, а я от неожиданности забыл все молитвы, мама, но ведь если тебе можно с той тетей, то мне можно и с ним, правда, мама? я хочу, чтобы реальность вывернулась наизнанку и выплюнула меня внутрь себя, тогда мы сможем еще немного поиграть с ним, попрыгать классы, покатать стеклянные шарики, обменяться наклейками и марками (он предлагает мне менять мою Елизавету Вторую на его Черчилля и де Голля, с первой тащит долго, а отходняк, как похмелье, а вторая короче держит, но меньше вероятность плохого трипа); когда мы держимся за руки во дворе, дети с улицы напротив бросают в нас камни, кричат: "педики!", и тогда я достаю револьвер из пижамного кармана, и их мозги влажно плещут на испещренный мелом асфальт
у него имя нежное, как кожа на веках
Ва-лен-тин, как Ло-ли-та, Ло, малышка Ло, так же соблазнительно, так же порочно, только: в тысячу раз сильнее, и я задыхаюсь, мне хочется кричать, мне хочется разорвать глотку, я давно не кричал - ты проникаешь в меня собой находясь где-то рядом и это инсайт, для которого не нужен секс - для которого не нужно даже касаться друг друга - (это такая пошлость. это - постыдное венерическое заболевание, это нелепая ошибка, смороженная глупость, кожа натягивается на костях и лопается, оголяя кромешное ничего. пустой контур тонкого отсутствия костей. я - мешок кожи и слабеющий мозг. ты - моя навязчивая боль. моя ночная поллюция. в каждом качестве и любом из вообразимых желании. Ва-лен-тин. ты - комок нервов, ты - секретный ключ и замок для этого ключа, ты - воздушный замок, ты - зазорная надпись на полях в тетради по этике, ты - разбитые в драке кулаки, ты - пальцы, дрожащие от голода, ты - облатка, тающая в горле. Ва-лен-тин: летний дождь, иней на щеках, пахнущий дымом воздух, выученная в детстве прописная истина "шестью шесть равно север италии" "эй би си ди п-у-л-я-в-л-о-б", строгий учитель глядит прямо, как тупая довольная птица, и когда открывает поцарапанный клюв, на весь класс бешено орет сирена) но ты касаешься, все, кажется, рушится
сокрушительно падает что-то чувствительное куда-то вниз живота: "мог и потерять"
остается там сворачиваясь колюче и жарко: "нет, не мог, никогда"
- Больше никогда не бойся, - я сжимаю твою руку, бледная и призрачная как из сна - точно, "мама, я... летал во сне", мама отвесила пощечину и пнула под ребра
мама я чуть не убил его. мама, мамочка, что делать
лихорадочный румянец как у фарфоровой куклы и печальный излом рта
мама, мой бедный мальчик устал до боли, дай мне свои снотворные капли
мама выдает: "десять таблеток люминала в липывый отвар. да-да. липывый"
не плюй в мои туфли, старая карга, думаешь, это приятно? (в подкорке вспыхивает фейерверком и рассыпается с оглушительным треском. Кевин открывает окно пошире, и мелкая морось хлещет ему в лицо, как розги. протрезветь упорно не получается - как бы не врубиться в проезжающую мимо фуру)
Больше никогда не бойся, я не могу ничего обещать - любое слово будет ложью, не потому что я нехороший, потому что такова моя природа - все выворачивается наизнанку, как чулок, и все остальные лгут для меня, даже когда клянутся богом, даже когда: cross my heart
(мне кажется развился некроз и его уже нельзя было спасти. заспиртовал и спрятал куда подальше. могу подарить - буквально). это ведь романтично? это так, как надо?
Телефон Валентина вибрирует в кармане джинсов, и Кевин, немного подумав, снимает трубку.

Восстанавливаются какие-то балансы - как будто было чему восстанавливаться, нормы вышибло, как пробки, в голове у Кевина пожизненно - промозглая пустота, пыль и чистый спирт, Кевин злой, болезненно тупой, случайная пуля по касательной занесла какую-то инфекцию, зараза быстро распространилась по телу, набрякли нервы, а в венах полезли наверх сочные зеленые побеги, мешая кровь с отравой.
Кевин вводит противоядие.
Заталкивает в глотку антибиотики, давится таблетками и пилюлями, не расстается с градусником: температура - минус сорок по цельсию. Кутается в мудацкие одеяла, не сидит на сквозняке и изводит по пять банок ментоловой мази в сутки.
На третий день он ловит себя на очередном "люб-овь, бр-овь, скверносл-овь" и пытается пробить стену головой. Лихорадка мучительна и безобразна, как старуха. Риордан понимающе косится и на всякий случай забирает оружие.
Наверное, так и живут окружающие люди - смертельно больные, наглухо озверевшие, с бешеными глазами и дрожащими пальцами, рожают друг от друга уродцев, любовь передается, как СПИД, вскрыл запястье в чей-нибудь рот - и он уже трясется в падучей, подписывает ароматизированными чернилами открытки с котятами, пишет сопливые сообщения, полные скобок и старческого слабоумия. Засунул в кого-то член - и души соединились божественным откровением, до гроба и дальше, чтобы делить убогую квартирку где-нибудь на небесах и беспрестанно сраться из-за непомытой посуды. Боготворить две ее складки на животе и волосы, растущие из его носа, думать ночами о его полноватых ногах и герпесе на ее губах, заплетать в косы ее секущиеся волосы и тереть мочалкой в душе его сколиозную спину, фотографироваться на память с вытянутой руки и писать в твиттер умильные рассказы о любви к его засаленным рубашкам, к ее ношенному неопрятному белью: ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ, во веки веков, крест накрест, аминь, о, ради всего святого, аве сатани, спасибки, любимка, буду к восьми, жди, люблю (скобка, скобка, скобка, скобка).
На четвертый день Кевина обильно выворачивает клубничным конфитюром и блестками.
Жизнь неумолимо снижает градус пафоса. Чтобы успокоиться, Кевин целыми днями бродит по квартире и бормочет под нос прописные истины.
Корень из шестисот двадцати пяти - двадцать пять.
Галилеевы спутники Юпитера: Каллисто, Ио, Европа, Ганимед.
Глицерин: C3H8O3. Этанол: C2H6O. (Замешай себе коктейль - лед-девять и царская водка)
Война Варшавского герцогства с Австрией - 1809 год.
Валентин, Валентин, Валентин. Святой Валентин (порочный Валентин). Валентин Интерамнский. Валентино Гаравани. Герцог Валентино (Валентинуа и Романьи. Или Цезарь, или... не Цезарь).
У Кевина водянка. Газовая гангрена головного мозга. Трагические, чудовищные осложнения: дислексия, психопатия и синдром Жиля де ля Туретта.
Глядя на спящего Валентина, он думает, что мог бы сейчас заплакать. Но не решается. Перспектива пустить любовную слюну и пролежать весь вечер, обняв подушку, за просмотром какого-нибудь слезливого фильма с Одри Хепберн про неожиданности, любовь и большие шляпы, поселяется в Кевине где-то чуть пониже печени и походит на разрыв желчного пузыря.
Желчь наполняет голову и готовится выплеснуться наружу. Кевин решает приберечь ее для этого интересного незнакомца по ту сторону трубки - мало ли что.
Кевин выворачивает руль, едва не въехав в ограду, негромко матерится под нос и глушит двигатель. ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ: в воздухе, в салонном ароматизаторе, в собачьем корме, в кончающемся парфюме, в трогательной ложбинке между ключицами у Валентина, закладкой в томике Гамсуна, вместо ложки в чашке с остывшим чаем, бад к пище, в желатиновой оболочке капсулы прозака,
непереносимость, нет, у меня аллергия, - думает Кевин и целует Валентина в висок.
разумеется, нет, как можно подумать, - думает Кевин, пытаясь открыть дверь так, чтобы ничего не скрипнуло.
я физически неспособен. я импотент. я фригиден. я... кастрирован на любовь, я евнух от любви, - думает Кевин и чувствует, как отчаянно и остро пульсирует в голове мысль о том, что сегодня все могло просто проебаться. Провалиться под землю. И никакой немытой посуды.
Он все-таки дергает дверь, и та издает чудовищный, душераздирающий скрип; Валентин дергается и открывает глаза - абсолютно живой. Так странно.
Могло просто проебаться.
Не проеблось. От него пахнет теплом и цветами. Хочется орать громко и матом. У него улыбка острая, как опасная бритва. Не могло сложиться иначе - поэтому и не проеблось. Может быть, хватит?
- Больше никуда не пущу. Никогда. - сообщает ему Кевин, и от собственной сентиментальности вяжет язык. - Запру. Спрячу. Замурую.
- Не отдам.
- Только мне.
Валентин вываливается из машины вместе с дверью, и от идиотизма ситуации становится как-то легче дышать. - Балбес, - информирует Кевин, помогая ему подняться.
В прихожей темно и мокрый пол, недавно отдраенный Марией, судя по всему, переживающей очередной острый приступ обсессивно-компульсивного расстройства, поэтому Кевин поддерживает Валентина под руку - чтобы снова не запутался в ногах, - пока ищет на противоположной стене выключатель. Где-то в кухне Мария мурлычет по-чешски себе под нос, гремя посудой; на вешалке - риорданова куртка, он, судя по всему, отсыпается после суток. С запахом хлорки тошнота накатывает все сильнее и сильнее - внутренности превратились в глиттер, -
а как ты отнесешься к тому, что я
подпишу тебе какую-нибудь мерзкую открытку
и буду целовать до синяков и слез
как ты отнесешься к тому, что я сошел с ума и не могу НЕ ВИДЕТЬ тебя - поэтому я скорее убью тебя, чем отпущу к другому?
как ты отнесешься к тому, что я не уделю тебе отдельной постели,
потому что не выпущу тебя из своей
как ты отнесешься к тому, что - Выпьешь чаю, примешь обезболивающие и ляжешь спать. Возражения не принимаются.
мы больше не расстанемся. Никогда

Порченная кровь выходит толчками - носом, по губам и на пол (Мария расстроится). Немного облегчения - "что сделать, если заболел? позвони родным", уворачиваясь от, судя по всему, в край ебнувшегося братца, Кевин выхватывает из кармана горячо любимую беретту и упирает ее дулом под челюсть Риордана, прижав его к стене - всеми силами, разумеется.
- Еще раз тронешь меня хоть пальцем - и я найду Дервлу хоть на краю света и вышибу ей мозги, а Мария приготовит их тебе на завтрак, - шипит Кевин Риордану в ухо, привстав на цыпочки. Больное, свихнувшееся животное - брат дергается, пытаясь вырваться, но Кевин сильнее вжимает ствол в кожу, свободным локтем утирая кровь с лица. Добро, блять, пожаловать. Чувствуйте себя как дома.
Мария с интересом наблюдает со стороны, упершись плечом в косяк.