Свежо - в комнате хлопали оконные рамы, стучали как всегда, ерзали по подоконнику, пока не заткнул полотенцем  - ногам было зябко, он бродил, почесывал одну о другую, выставлял свет (когда уже сядет чертово солнце, лучше бы не поднималось), тени ровнял и складки, высчитывал и присматривался, к каждой новой работе как на свидание. Скука душила, от одного вида потолка - лежал на спине, размахивая руками, что-то себе объяснял под нос и считал - четыре большие балки и перекладины, шесть штук, трещины, трещины, трещины - уже тошнит. Тяжесть пыталась прилепиться к рукам и ногам, на грудь взвалило такой булыжник, что даже дыхание засчитывалось за тяжелый труд - пока где-то под окном не шарахнула дверь. Не так шарахнула, как от этого идиотского свистящего ветра -  весь день одно и тоже, почему нет большой красной кнопки для ветра, с размаху всей ладонью  - а так, будто кто-то специально хлопнул, кто-то прошумел ботинками по лестнице, кто-то знакомо вздохнул под дверью, кто-то лежит на коленях и вертится, сбивая с толку, но эта мешанина удивительно приятна - Ленц думает, что не нужно отвлекаться, он ведь настроился на работу, бордовые складки, темным отсветом на позолоченной вазе, нужно построить симметрию, рука набита, привычно должна скользить по листу и делать заметки.
Вот оно, золотое сечение, сечет словами и никак не прийти к делению вазы пополам, которая стала дурацкой ровно в тот момент, как Кевин шагнул за порог - и само это изделие китайских трудяг тут совершенно не причем, но свет сошелся именно на ней, и она представлялась сейчас самой большой угрозой, самым большим сдерживающим фактором. Вроде как "я сейчас допишу эту штуку, а потом займусь тобой, только не проси нарисовать тебя, как тех французских девушек и не заманивай в багажный отсек к автомобилям раньше времени".  Дым перестал резать глаза минуты через две, Кевин не переставал резать душу ни на минуту, как бы Валентин не старался максимально сосредоточится.
- Ага, - задумался, скосил брови в привычном движении, кажется, они скоро перестроятся в это положение и назад не выпрямятся, уж слишком часто приходится так кривиться, а мама предупреждала, когда он перед зеркалом часами сидел и мерил  - То есть, убивал - это какая-то скрытый смысл или совсем убивал? - предупреждала, что незнакомцы, которые предлагают конфеты и развлечения любого характера имеют свойство оказываться не такими хорошими на самом деле. Кевин, с момента знакомства и во все последующие встречи, был записан как "божественный" во всех графах и списках, а, значит, под правила матери не попадал. Под её правила уже ничего не попадало давно и вряд ли попадет теперь.  Но Кевин, наверное, просто шутит - над этим подумать Валентин опять забывает, отвечает подторможенно, достраивая горлышко вазы.
Карандаш не вывозит нагрузки, слишком быстро носится по бумаге, от напряжения иногда постанывает - или это кто-то другой? - но Валентин не слышит, увлеченно мечется взглядом то на постановку, то на лист, то одним мгновением на Кевина. Хотел было чертыхнуться, потому что ребро ладони опять в графите и измазало половину чертежа, хотя H12, не мог же он так жирно писать - не успел, основная постановка кевин-колени вдруг превращается в кевин-что-ты-делаешь-я-не-закончил-но-продолжай-конечно.  Очаровательно - он держался уже минут тридцать как минимум, отбрасывая все свои эмоции в сторону, что уже не малое достижение само по себе: дрожащие руки, которыми бы подхватить и усадить Кевина рядом, улыбка на губах не от того, что он ужасно увлечен работой, а от наличия живого, любимого в пределах досягаемости, колотящееся сердце, взволнованный взгляд, зрачки, которым, судя по всему, мало радужки, кривые слова с акцентом. И вот нате, легко и непринужденно, недовольство скорее от недостатка и мимолетностей. Полутона хороши в проработке на стыке света и тени. Я - не свет, и ты - не тень.
- Если это было что-то, то я либо делаю вид, что не заметил, - уж конечно, вздрогнул так, что на другом конце Ливерпуля должны зафиксировать все девять баллов, - либо пора уже закончить с этим безобразием, - на листе простроенная основная композиция и нужно браться за краски. Или за Кевина.

- Ты придумываешь, - конечно, ему не верится. Ставит к каждому слову огромные "не", даже после серьезных фраз, и глаз, и тишины ужасно строгой - такой тут давно не бывало. Только тухлая, поросшая паутиной и плесенью по углам, лягушки, кажется, квакали под окном голосом, удивительно похожим на старушечий, соседский. И феи, а не мотыльки залетали к лампе, бились крыльями, щебетали о своем, феечном, сыпали пылью,  пока Валентин, сгорбившись, натурально чах над полотном, вбивая остатки себя с каждым мазком кисти. По щекам размазаны куски глаз, оттенки губ и пряди волос, он чесался и мазал, задумчиво хрипел вслух фразы и шушукался с красками о количестве и качестве, тыкал деревянным кончиком колонка в места неидеальные и восхищался, затаив дыхание, самыми удачными моментами - пока не довел все до совершенства. Вот такая жила тишина, не звенящая страшным болючим звоном в ушах, приятная, рабочая, со сверчками и цикадами  - а эта, напряженная, должна сгинуть прочь. И уходит, стоит только отложить ненавистный листок - его бы сжечь непременно, а пепел развеять с подоконника, но до этого не доходят даже мысли.
Зато до Кевина они доходят быстрее, чем Ленц успевает ответить хоть что-нибудь вразумительное. Слова пытаются сорваться с губ  - еще бы, ему только дай свободу тараторить, развесит тысячи эпитетов по ушам и будет их мусолить -  но куда-то они все подевались, когда испуганное, удивленное тело оказалось внезапно в чужих руках. Чужих ли  - вопрос открытый, раз позволяет и не дергается, непременно возникал бы вслух всеми грубыми и пошлыми словами, а тут разве скажешь что-то против? Ничего не скажешь, только дыши - он и успевает вздохнуть, а дальше руки и губы, так необычно, должно быть, с ним такое не происходило. На его картинках, карикатурах, портретах люди любят людей, слиты как одно целое, идут сплошным полотном. И тут заживо гореть, прижатым, практически без движения, как они, в красках  -  мучительно, и лучше уж сдаться совсем и больше не  сопротивляться: ни себе, ни кевиновым рукам. И губам тоже - им особенно, потому что слишком мало и хочется гораздо большего. Так дразниться - просто бесчеловечно, даже если ты кого-то когда-то убивал, но всё наверняка идет по плану - Ленц уже понял суть, но пункты ускользают.
Ловит бегающие руки, ногтями легко царапает ладони и спутывает пальцы в крепкий замок - жутко холодные должны вспыхнуть от разгоряченных, принять тепло в себя и наконец согреться -  это станет задачей номер один после каких-нибудь совершенно ненужных и невыполнимых задач, которые Валентин себе ставит иногда поутру. Эта, может быть, выйдет вперед завтрашним утром.  Ленц отвлекается от всего, что не является Кевином - ни хлещущий в окно дождь, ни качающаяся лампа, которая раньше раздражала до ужаса, даже негодования насчет отодвинутого творческого вечера не могут вывести его из этого состояния - не этот, так следующий, было бы неплохо, наверное. Невесомость, насекомые в животе с щекотными усиками, полноценное расслабление - Валентин не может себе описать чувства,  только отвечать.  Да, пожалуйста, можешь даже укусить, если хочется - забью татуировкой священное место, там распустятся прекрасные цветы - а я могу пустить руки, царапать спину, как это делают все, забраться ладонями под одежду и обжигать до шрамов. Кажется, вымазал что-то белоснежное серебряными чертами   от карандашей - прости, это кожа шипит, я случайно, она прилипла к рукам, не могу оторвать, это так приятно.
- А я - ждать, - как найти Кевина, когда он сам находит, сам устраивается удобнее, сам разводит в ленцевой голове калейдоскоп неясных мыслей и чувств - эта самостоятельность , поначалу, не нравилась, вплоть до бунтующего негодования и истеричного топота ногами, а теперь, смотрите, терпит.  Он - причина, цель, последствия: всё разом, одним цельным куском, но разливается,  Валентин уже запутался, где губы в последний раз отпечатались - главное, что успел, наконец, поймать своими и в них уже расплывается улыбка.

- Как ты, - этими руками, старательно разогреваемыми медленными, неловкими прикосновениями, огрубевшими от работы, ты, идеализированный во всем - можешь убивать? -   Валентин растирает, водит пальцами по въевшимся линиям ладоней, растягивая вопрос долгими паузами. Он совсем не понимает откуда это могло оказаться  в кевиновой голове, да еще и правдой, не хочет понимать, даже если привести сотню доказательств и фактов, расклеить нитки и яркие полосы, ведущие к одному черно-белому портрету. Не поверит (пока произносил свой вопрос, успел нахмуриться, но во время одумался), сорвет все наводки и растопчет, разотрет ботинками по скользкому полу в озлобленном припадке статьи, фотографии и чеки - про него нельзя так говорить, нельзя на него смотреть за допросным стеклом и уж тем более дышать рядом с ним. Только его, Кевина,  прерогатива, прикасаться там, где никто не может, говорить то, что никто никогда не скажет, управлять Валентином так, как никому еще не было дозволено. Совершенно точно - никому, он пытается вспомнить подобное и не находит примера, когда бы так сильно цеплялся за человека. Много ли было  - скучные, утомленные, серые, на одно лицо все, будто слепили форму с идеальными чертами (прямые вздернутые носы, кукольные улыбки, золотистые светлые локоны) и залили глиняные фигурки, обожгли наспех в большой общей печи , уродливо  "давай познакомимся" выдыхают вместе с дымом, но с ним все совсем не так - чувство сильнее, чем привязанность,  оно пытается осесть в мыслях, пока сам Валентин пытается высчитать симметрию идеального лица, прикасаясь то к бровям, то к кончику носа, то к уголкам губ подушечками пальцев. Речная грязная глина остается для простаков, комьями  вылетает в окна на тротуар и исчезает , подальше, прочь  - а он хрупкий белый неприкосновенный, как  мамин чайный сервиз в серванте под замком остается. проводит пальцами по бледной коже - кажется, в полутьме он бликует и от того только красивее - кажется, будто запретная территория, и ощущение, что  сейчас кто-то ворвется, размахивая оружием, и отберет Кевина.  Нет, ни за что. Дыхание сбилось с правильного ритма, но  они подстроились друг под друга, в идеальном созвучии - оно лучше всяких слов говорит об общих мыслях, нетерпениях, порывах. Валентин улыбается, разглядывая знакомые черты в очередной раз - поправил его взъерошенные ленцевскими коленками волосы, едва прикасаясь,  и опять нужно обнять, прижать покрепче к себе, чтобы сердца тоже уравнялись и вошли  в один мерный громкий ритм , чтобы звук этот единственный мешался со вздохами в полупустой мастерской.
- Не думай, пожалуйста, - ему это кажется не странным, а закономерным, еще одним "следующим" шагом;  куда идут - еще не решили, но уже вместе, уже можно шептаться о своем, держась за руки, уже можно, наверное, намекнуть за семейным ужином - если Валентин, конечно, соизволит на него явиться -  мол отлетался в одиночестве и проверенная довольная улыбка, под столом пальцы нервно отобьют ритм, досчитают до ста, и он загадочно промолчит на наводящие вопросы.  -  Просто судьба раньше не так сложилась, а теперь - так, - и показать, непременно показать это самое заветное "так", еще поцелуй сквозь кевинов шепот, только не нужно больше слов, делись табачным кислым привкусом, мне нравится, как он мешается с твоим, как ощущается в воздухе, а слова - это для утра, солнечного, теплого. В сырой, прохладной полутьме люди должны держаться друг друга - босым ногам становится все неуютнее, но горячее сердце, кажется, готово расплавить грудную клетку  и все компенсирует - нам нужно держаться друг друга, Кевин.
- Никогда?,  - он так хочет услышать  правильный ответ, что забывает про собственные ограничения на слова и говорит так же шепотом, по его негласным правилам. Стоит Кевину только прикоснуться к коже, как из головы Валентина выносятся все установки разом -  мы забаррикадируем дверь и будем жить только друг другом, как сейчас, в эти несколько минут.  Не будем вставать с дивана, выбрасывать пепел, отвечать на звонки, реагировать на рассвет и закат, уклоняться и говорить без умолку - таким простым кажутся эти решения в данный момент, когда за пределами комнаты не существует ровным счетом ничего. Только Кевин и Валентин.  Только любовь - странно и боязно это признавать, еще страшнее сказать вслух -  этого должно быть достаточно.  Это ведь оно, завоевывающее бунташные сердца, прибивающее к одному человеку намертво надежными крепкими оковами  - он проверяет себя еще раз, переглядываясь с Кевином и видит тоже самое во взгляде, что и мечется в его собственной голове.

Он сам от себя такого не ожидает, не ожидал и от повседневной рутины внезапного скачка, шарахнуло по голове огромным расписным молотом с глухим ревом - только и успевай собирать куски Валентина по мастерской, голова треснула, потеряла рассудок, а сердце сквозь хрустнувшие ребра укатилось Кевину в руки.  Жил в атмосфере собственного "я", превосходства своего слова над любым чужим, задирал нос так, что глотку рвало от напряжения - единственный и неповторимый, огороженный частоколом из принципов и личных придирок, мол посмотрите какая тонкая, творческая натура, даже ткнуть некуда. Наверняка глубокий внутренний мир  - то, что мир этот по большей части заставлен банками с красками и собственными портретами, хватающими его настоящее лицо,  а в остальном  пустота и эхо плюнувших в этот мирок,  не волновало никого. Кроме него самого, естественно - и вытье никому тоже слышать не приходилось: о собственной ненужности в пустой квартире без записей в личный дневник и какой-либо фиксации, кроме метафорических образов в работах. Кто будет анализировать перекошенное, усталое лицо с дырами в груди, руках и грандиозным отверстием во лбу, сквозь которое ветер гоняет пылинки и бабочек? И уж тем более, кто будет его ассоциировать с человеком, из которого вытянуть хмурый взгляд сложнее, чем улыбку? Работает, ругается, машет руками и бьет стекла,  "потому что они ущербно бликуют" - разве заметишь подвох? 
И сам смирился, привык - пока не появился Кевин, пока все представления о прежней жизни не швырнуло как половую тряпку под ноги, потертую, серую, изъеденную молью - только плюнуть и растереть, разваливается, истлевшая, под пальцами. Звуки его скрипящего голоса везде, вокруг, латают израненный ежедневным лицемерием (какие замечательные работы, о, ваш наряд на выставке был оценен, критики в восторге, критики требуют продолжения) слух - Валентин свято верит каждому слову, ловит их и старается помнить - он меняется. Абсолютно точно решил, обратного пути нет, да  и он не понадобится - ощущает, что зацепился навсегда, рыболовные крючки врезались в кожу и тянут к Кевину, это тяжелое, серьезное чувство. Валентин уже ощущает, как сердце перекачивает его по телу, отдает каждой клетке команду - любить.
- Хочу, - громче, пожалуйста, я не могу тебя держать, когда сам срываюсь, - И в лоб, - ещё поцелуй,  с каждым следующим приходит ломка, перекрытый доступ, рыба без воды, - и в сердце, - в него особенно, их всех пора давно уничтожить, лишние, грубые, мерзкие, только оставь себя здесь - большего не надо. Не уходи - никуда, никогда, ни за чем.  Мне ведь тоже будет больно без тебя - прорвался во все расколы, заполнил собой и не оставил места для глупостей - Валентин подсознательно стремился к такой гармонии, гнался за фантомами, но как этот случай-пересмешник всё устроил. Впервые в жизни его хочется благодарить - за эти моменты. За этот конкретно взятый, застывший во времени, простреливающий в упор до полной остановки, слово-пуля пробивает грудь, Валентин оцепенело встречает поцелуй - молнии за окном, молнии между двумя людьми, бьет, до головокружения, воздуха не хватает, но как оторваться, как отказать? Никак, ужасные мысли прочь: подчиняться, извиваться, отдавать Кевину всю энергию в ответ. 
- Люблю, - выдохнул, словно последний раз, отмучился и исчез, разгреб собственный пепел и новый, сияющий, без единой царапины вышел, старые шрамы затянулись свежей, тонкой кожей и больше ничем не поранить,  - Я здесь, твой, видишь? Весь, целиком и полностью - руки, смотри, - вложил в его ладони свои, - теперь твои. Шею захватил, грудь захватил, сердце захватил, голову тоже, смотри, - распахни пошире свои глаза, Кевин, я уже протянул все нити, палочки-крест крепко пробиты, натянул до предела тонкие, как волосы, лески, возьми наконец и властвуй, - Я весь твой, и ты, - еще ближе, с каждым словом касается губ губами, - тоже мой? - куда делся словарный запас, список обещаний, слова, которые хотел непременно озвучить наедине Валентин точно знает - во вздохи, в прикосновения, взгляды - обязательно дойдут до адресата. Душе не нужны буквы без чувства, Валентину - завтрашний день без Кевина.

Время застыло, замороженное холодным дождем - может быть, прошел день, а может минута - Валентин считает до десяти, фиксирует детали: он обязательно должен написать потрет, вдвоем, правда придется достать для Кевина опрос о себе (считаешь ли ты, что у моего лица выражений больше, чем парадных шляпок у королевы?), а там наверняка опять будет не до работы, и краска раздавится по полу от чьей-то неловкой спины, может не дойдет даже до эскиза - не знаю, что хуже, томиться от невысказанных идей или от тотальной нехватки Кевина. Но решение напрашивается на язык, а язык - в поцелуй, что, собственно, отвечает на мимолетный вопрос: сначала любить, холсты никуда не денутся. А ловить, сейчас, пока не стало слишком поздно и все равно  - ему уже не чудятся чужаки за дверьми, соседки со стаканами  и диктофонами у стены, люди с винтовками в домах напротив, ему нужно лишь смотреть на Кевина и ловить детали. Чёрные глаза и залегшая тонкая паучья сеть в уголках - если  только раскрошить уголь по акварельной бумаге, мягкий джемпер, пропахший им насквозь, нужно украсть, как гостиничный сувенир, носить, пока его не будет рядом - ровный штрих и тушевка, слова-слова-слова, рушатся лавиной и непременно вплетутся в трещины на стенах и потолке изящным каллиграфическим узором, он сам забудет, а бумага стерпит, ей доверяет больше, чем собственной памяти.
- Если найду мерзость - скажу, - убеждает, но в упор не видит и не будет искать, что за глупости, в нем видна какая-то отчаянная болезненная просьба, но не мерзость - я постараюсь все исправить, только скажи, намекни, я найду столько способов, сколько вообще существует - хочешь, буду метаться вокруг как измотанная полевая медсестра с бинтами, перематывать раны, вставлять в выбитые пальцы оружие, шептать над непоправимым волшебные заклинания; хочешь, не буду отходить ни на минуту, поить из рук, греть своим теплом остывающее лихорадочное тело; хочешь, просто буду рядом - только скажи. Я не боюсь заразы, я уже с вирусом в крови, он въелся в меня, руководит всеми действиями, управляет  моими желаниями и стремлениями. В моей памяти твоё лицо, кажется, это воздушный Дега - кожа мягче облаков и газовых пачек. Ты - мое желание, стремиться только ближе, глубже, раздвинуть занавес, раскидать маски одну за другой по полу (венецианские хрупкие лица с черными перьями и лентами, крошатся мелко и густо рассыпаются) и растоптать - мои, твои, наши осколки, потанцуем немного (обеты обычно скрепляют кровью, крошка режет кожу под весом тела) и сметем в пыльный холщовый мешок.
Не заметил, как лишился одежды, как оказался прижат, впился спиной в спинку помятого, хмурого, старого дивана - он такого еще не видел, скрипит и стонет, недовольный  - и Валентин вместе с ним, зажимаясь, закусывая губы - на них еще осталось приторное послевкусие, как будто схватил слишком много сиропа. По коже бежит дрожь, передается рукам, воюющим под джемпером друг с другом за право захватить больше своих территорий - оконный холод бьет по бокам, горячее кевиново солнце обжигает грудь. Валентин на грани, устроился у обрыва, волосы путает ветер, а лучи ослепляют, обнимают, пробивают насквозь - мне легко, я верю, что смогу взлететь. Кожу прорвут белоснежные перья и я поднимусь настолько высоко, насколько хватит прочности бумажных крыльев - сколько тебе нужно времени, чтобы сжечь их? сколько нужно, чтобы поймать меня?
-  Не деться, - повторяет за Кевином хрипло, послушный взрослый ребенок, руки вверх, вы окружены, имеете безграничные права в пределах данного тела, всё, что вы сделаете, будет использовано ради вашего блага, удовольствия, счастья, нужное подчеркнуть, распишитесь ниже, - Сможешь, я верю, - следует указаниям из инструкции, оторвать на мгновение от себя, - и ты мне верь, - мне будет проще гореть с тобой, покажи, что у тебя под слоями безумств, слов и страхов, подцеплю душу ногтём и вскрою на живую, пока только джемпер, ответный ход, поцелуи в щеку, в шею с прикусом, почувствуй мою веру, - Мы вместе сможем еще больше, - руки бродят по телу, не способные смириться с чем-то одним: зарывались в волосы, легким касанием по позвоночнику бежали прочь, пересчитывая каждую рытвину, ребра нет, не то, здесь напряженные мышцы, весь целиком натянут струной - я научусь играть на тебе, мучить прекрасный инструмент неумелым, любопытным движением, но я обещаю исправиться. Я исправляюсь, только дай мне немного времени.  Отдышатся - ты все слышишь сам, я глотаю воздух, будто не дышал столетие (хотя так и было, наверное, забыл как жить, мраморная статуя, и вдруг проснулся, стряхнул пыль с венца). Закрываю глаза - в воображении тоже ты - теперь можешь делать что хочешь. Теперь ты всегда можешь делать со мной все, что хочешь.